Теперь уже в прошлом эти незабвенные дни, этот блеск и роскошь, которые окружали наших Русских Царя и Царицу. Эта красота, создававшаяся веками и, вероятно, уже неповторимая, – ныне разрушена варварством ХХ века, всплывшим в виде социализма. Точно эта красота принадлежала не всему народу, и будто, разрушив ее, это варварство что-то дало народу. Я рад, что Господь дал мне видеть эту красоту. Самое дорогое, что я унес в моем сердце со «Штандарта», – это память о личной жизни Государя, Хозяина яхты, как его там называли. Казалось бы, и «Штандарт», и все суда, сопровождавшие его, были назначены в распоряжение Государя и для его Семьи, но тон на яхте был таков, что казалось, будто они в гостях у нас. Будто мы, с одной стороны, – офицеры военного корабля, а с другой – родные, близкие люди Государя и его Семьи. Казалось, будто Государь не отдыхает на яхте, а точно служит, только видоизменяя свою службу на время пребывания на яхте.

Скромный, всегда со всеми деликатный, ласковый и так часто грустный-грустный. Когда я видел его печальные глаза, становилось так больно на сердце, что хотелось ему помочь, и вместе с тем чувствовалась какая-то безнадежность в его грусти, какая-то обреченность. Такое впечатление вынес я о нем. Россия на распутье Мне кажется, что вся вина Государя только и могла быть в том, что он царствовал в 1894–1917 годах, когда правящий класс России выродился, потерял волю к власти, а те, кто мечтали этот класс заменить, «идеологи» революции, не поняли, что сами они не представляют нового класса, а просто являются отбросами того же самого правящего класса русской интеллигенции. Это я понял лишь после 1917 года, а Государь, и это мне видно теперь по некоторым его словам, знал и чувствовал это уже тогда. Не чувствуя себя в силах найти «людей», он винил себя, считал себя неудачником. Государь, по своему характеру, не мог выбиться из этой тины разлагающейся интеллигенции, не мог сам найти людей в своем народе, а то, что стояло за т. н. бюрократией, было и хуже, и менее опытно, и морально ниже этой самой пресловутой бюрократии.

Между народной массой и интеллигенцией образовался разрыв, который наполнить было нечем. Этот разрыв грозил неминуемой катастрофой, страшной для всей России. Это-то Государь и видел. О себе он, по-видимому, не думал, – он страдал за будущее России.

Я говорю это потому, что тогда на «Штандарте» я не мог понять грустного взгляда Государя. Не мог понять его глаз, часто похожих на чистые глаза ребенка. Мне казалось, что его семейное горе мучило его, но потом, вспоминая некоторые его слова, я увидел, что большую роль в его грусти играло то, что он тревожился за судьбу России.

Он был невероятно одинок в своих мечтах о России, которую он так горячо любил. Теперь я понимаю, почему он был так особенно ласков к совсем юным офицерам, вроде тех, каким я был тогда; почему он часто с ними говорил о вещах, которые могли бы показаться странными в разговоре Государя с такими юнцами. Может быть, в нас он искал и надеялся увидеть тех людей, которые являются «новым поколением», и которые, если не ему самому, то его Наследнику будут помощниками, которые дадут России скелет, начавший слабеть при нем. Я этого не знаю, эти мысли и горести Государя для меня остались тайной. Я упоминаю об этом только потому, что для меня лично это многое объясняет и в грусти Государя, которую нельзя было не заметить, и в той обреченности, которую я в нем так чувствовал тогда на «Штандарте».

Первая близкая встреча с Государем у меня произошла на одной маленькой, как она называлась, «домашней» охоте, на которую Государь меня взял с собою. <…> Он начал мне говорить, как прекрасно создан Божий мир, как он любит природу, как было бы всем хорошо жить, если бы все могли жить так, как того желает Господь Бог. Как, смотря на природу, ему хотелось бы, чтобы Россия не была бы дурным сколком с Европы, ставшей такой сухой и материалистической. Как ему хотелось бы, чтобы Россия сохранила свою чистую детскую душу, чтобы она не была насыщена злобой борьбы за существование. «Любите природу, учитесь по ней, по той красоте, которая заложена в Божием мире», – так примерно, насколько я помню, говорил мне Государь. Глаза его смотрели в гущу темного леса, на опушке которого мы стояли. Я помню, что забыв, кто стоит передо мной, я с жаром стал говорить, что Россия именно такой и будет, что она всегда жила и живет в природе, что наш народ ближе к природе, чем народы Европы, что Россия останется чистой, хорошей, и в то же время – культурной, сильной, способной защитить своих детей. «Дай-то Бог», – вздохнул Государь. <…>

Иногда Государь поражал нас своею памятью. Он знал фамилии командиров всех судов 1-го и 2-го рангов в Балтийском и Черном морях и даже во флотилиях – Сибирской, Каспийского моря и Амурской. Больше того, Государь часто знал имена и отчества командиров и адмиралов, иногда помнил старших офицеров и даже отдельных младших офицеров флота. Он помнил, кто и на каком корабле плавал, в особенности – на тех судах, которые уходили за границу.

Мне говорили, что он совершенно также знал начальников всех частей армии, уже не говоря о гвардии, а ведь таковых было гораздо больше, чем во флоте. Неоднократно я мог убедиться лично, как он следит за мелочами судовой жизни «Штандарта», как он помнит посылаемые с вахты сигналы и семафоры, которые касались стоящей на рейде эскадры и которых не помнили сами вахтенные начальники, следившие за этими сигналами и семафорами. За это время я убедился, как тяжело переживает Государь события общегосударственного значения. <…> В других случаях я имел возможность убедиться, как Государь любит и знает историю России, как он любит нашу поэзию и литературу. Вспоминаются и другие случаи, рисующие духовный облик Государя. Однажды, во время обеда, когда на «Штандарте» не было никого, кроме Царской Семьи, свиты и судовых офицеров, кто-то сделал какую-то шалость с одним из офицеров и начал оправдываться, что это не он, что это придумал кто-то из офицеров с других судов эскадры и т. д. Я не помню точно, в чем было дело, но тот, кого дразнили и, шутя, обвиняли, вдруг на весь стол сказал плаксивым голосом: «На бедного Макара все шишки валятся». Государь, который до того, улыбаясь, следил за разговором, вдруг серьезно посмотрел на этого офицера и грустно сказал: «Да, дорогой мой, всегда и во всех случаях. Это я по себе знаю. Такова судьба». Я как сейчас вижу, как вдруг замолк веселый разговор, несколько минут было молчание, точно мы все поняли, как много трагизма в этих сорвавшихся с уст Государя словах.;